Медвежий угол - Страница 6

— Как не помнить: верхом на медведя садилась Орляшка. Никакой в ней страсти… Другие собаки норовят сзади подойти, а Орляшка прямо в пасть идет. Уж что говорить: другой такой-то не нажить. Угораздило тебя с барсуком-то, право…

— Да ведь я-то что же! — оправдывался Левонтич. — Я, значит, и с ружьем был, а не стал стрелять: его же, Орляшку, пожалел. Рвут они друг друга, по земле клубком катаются, — ну где тут наметишься… Ухватил я орясину, замахнулся, ка-ак ударю барсука в башку — он и не дохнул; да по пути и Орляшку зашиб. Ей-то по носу орясина изгадала, по самому вредному месту…

— Это ты правильно, — подхватил Лебедкин. — Нет этого вреднее, ежели человека, например, ударить в нос, между глаз…

— Да ты о чем, путаная голова? — вмешался Акинфий. — Кто про попа, кто про попадью, а мы про собаку.

— А ну вас к чомору, коли так!.. Нашли приятный разговор…

— А ты не слушай… Другая собака-то получше человека. Да…

Настало молчание. Лебедкин чувствовал, что он попал не в свою тарелку, и только сбоку поглядывал на Ефима. Медвежатники тоже молчали, но по выражению их лиц можно было заметить, что воспоминание об убитой Орляшке подняло в них свои специальные лесные мысли. Левонтич даже опустил голову, как опускает ее человек под тяжестью большого искреннего горя.

— И что бы ты думал, братец ты мой, — как-то залпом выговорил он, вслух продолжая незримо текущую общую мысль: — ведь эта самая Орляшка блазнилась мне… Иду как-то по лесу, за рябчишками, а она как тявкнет… У ней свой лай был. Я так и стал столбом, мороз по коже: оглянуться не смею, дрожу… Она этак умненько взлаивала, когда на след нападала. Очертел я, прямо сказать, а потом так мне тошно сделалось, точно вот о человеке вспомнил… Так и не оглянулся.

— А помнишь, как с Карлой медведя брали под Глухарем? — заговорил Акинфий. — Тогда еще брат у него наехал, офицер…

— Это, когда медведь в часах ходил? — вмешался Лебедкин и захохотал с пьяной угодливостью. — В часах и при фуражке… ха-ха!.. Ловко!

— Тогда Орляшка-то, почитай, одна зверя остановила, а другие собаки сплоховали, — продолжал Акинфий. — К выскари его прижала и на дыбы подняла. Ушел бы он, ежели бы не Орляшка.

— Я тогда, как услыхал, что Орляшка грудью пошла, сейчас и пополз в чепыжник, — продолжал Левонтич уже сам. — Ползу и слышу, как он, медведь, лапами от собак огребается… Одну зацепил когтем, — ну, запела благим матом. Остальные подлаивают… Я ползу и слышу, как Орляшка орудует: так варом и варит. Этак выполз я, может, в пять сажен, весь медведь у меня на виду, а стрелять нельзя, потому как Карла с братом должны убить его. Ну, я взад пятки, выполз к Карле, маню его, а он и руки опустил: брательник-то помушнел весь и ружье Ефиму отдал; звериного реву по первому разу испугался… Я маню, а Карла ни с места. Ну, я опять в чепыжник, опять ползу под зверя, и жаль мне до смерти Орляшку: пропадет мой песик ни за грош. А уж по лаю-то и слышу, что ему невмоготу одному со зверем управляться, да и медведь расстервенился. Выполз я, Орляшка увидала меня и даже завизжала: дескать, что же вы это, черти, зверя не берете? Только вот человечьим языком не скажет, — вот какая собачка умная. Ну, я опять к Карле и прямо его за рукав и поволок к зверю. Стреляет Карла ловко и порешил зверя с двух пуль… Ну, к мертвому-то и остальные собаки бросились. Я ее, Орляшку, хочу погладить, а она около меня вертится и все визжит, обидно ей тоже за наше-то малодушие. Строгая была собачка… Мне даже стыдно стало, как она мне в глаза тогда глядела.

— Ну, а брат Карлы убежал? — допытывался Лебедкин. — Душа-то, видно, коротка оказалась…

— И часы и фуражку тогда потерял, — уже другим тоном добавил Левонтич, улыбаясь. — Ну, другие охотники после и смеялись, что в его фуражке и часах медведь целый год по лесу щеголял… Известно, господа, им все хи-хи. Карла наш смелее, а и на того тоску навел.

Общий смех охотников разбудил Павла Степаныча. Он сел, протер глаза и сам засмеялся, невольно поддаваясь общему настроению, и только потом спросил:

— Да о чем вы тут брешете, пранни вашему батьку?

— А мы про медведя, Пал Степаныч, который в часах и фуражке по лесу целый год щеголял, — объяснил за всех Лебедкин.

— А… Що ж, було и так!

Павел Степаныч опять засмеялся и упал на прежнее место. Этот смех подзадорил медвежатников.

— Помнишь, Пал Степаныч, как медведя из берлоги поднимали? — спросил Левонтич. — Тогда еще чуть ты не наступил на него, на медведя… Карлу с Ефимом чуть не подстрелили.

— И то близко было дело, — подтвердил Ефим со своей невозмутимой солидностью. — Я, значит, стою с Карлой в цепи. Он с ружьем, а я с палочкой… Ну, рассчитал так, что ежели зверь из берлоги пойдет, не миновать ему нас. Ну, слышим — треск, собаки взвыли… Валит зверь прямо на нас. Я посторонился, чтобы дать ему дорогу, а Карла с ружьем ждет. Только вдруг пых-пых, пули мимо нас засвистели. Это Пал Степаныч…

— Да чего же я? — чистосердечно удивлялся Павел Степаныч. — Мы с Левонтичем шли… Ну, по снегу убродно, я на лыжах едва ползу и ружье ему отдал. Только поперек колода, я через нее, а из-под нее как он вылетити- всего меня снегом засыпал. Помню только, что медведь как будто летел в воздухе, а потом оглянулся на меня да как рявкнул… Я схватил у Левонтича ружье, вдогонку и стрелил, а он так и улепетывает.

— Что же, убили зверя? — спросил я.

— Собаки остановили… Ефим собак направил. Ну, я бегу на лай, вижу, медведь на задних лапах около сосны вертится и от собак отбивается. Ну, тут я его и пристрелил…

— Страшно было, Павел Степаныч?